О самобытном нраве и непростом характере ветлужского судоходства конца XIX века рассказал в своем очерке архивист и краевед Виктор Снежневский.
Окончание. Начало здесь.
II
Расчёты варнавинского купца оказались очень точными: «Работник» только вечером, часов в десять, подошёл к пристани. Мы поспешили занять свою рубку, утомлённые бесцельным блужданием но берегу Волги. Вскоре на пароход пришла партия бурлаков и заняла всю палубу. Их оказалось, действительно, около ста человек. Бурлаки шумно торговались с капитаном.
На фото: пристань Космодемьянска.
— Полтора рубля до Ветлуги и рубль двадцать до Валов, — объявил им капитан.
— Эк заломил, паря. Больно богат будешь. Хошь по семи гривен до Ветлуги и по полтине до Валов.
— Никто вас за эту цену не повезёт.
— Петерсоновские повезут.
— Ну, и ждите петерсоновских-то.
— А ты с кем поедешь?
— Пустой не поеду. У меня и без вас пусто не будет. Баржонку с хлебом забуксирую и с той уйду.
— Скатертью дорога. Не зареви только на перекатах без нас.
— Не застращаете — вода на прибыль идёт.
— Знаем мы её, воду-то: сёдни она прибыла, а завтра — лови её. Бери, ребята, котомки, айда на берег.
Бурлаки стали уходить. Капитан остановил их и сделал уступку; те тоже прибавили по десяти копеек, и торг окончился.
— А дождь будет — где ты нас посадишь? Вишь, у тебя покрышечки-то никакой нет; ведь этак до нитки промочит, — раздалось несколько голосов.
— В трюм полезайте.
— Знаю я эту трюму, — раздалось из толпы, — лонись (в прошлом году) меня в неё усадили, так я всю дорогу за кочегара шёл, муку мученическую принял, не чаял и до Кузьмы-Демьяна добраться.
— Ну, тебе это на том свету зачтётся. Там, брат, всякая наша страда у Бога записана.
Капитан обещал доставить бурлаков до г. Ветлуги в трое суток. Вся артель их забралась в трюм, и на пароходе водворилась тишина. Было уже поздно, и мы тоже скоро заснули.
Во сне мне смутно слышался какой-то неопределённый шум; шум усиливался, и я стал различать в нём человеческие голоса. Было часов десять утра. Утро было пасмурное, холодное. Я оделся и вышел на палубу. Все бурлаки были наверху; они тесным кольцом столпились вокруг капитана и громко о чём-то кричали. Лица у всех были озлобленные. Капитан, в овчинном тулупе, размахивал руками н тоже что-то кричал; но я сначала ничего понять не мог.
— Отчаливай баржу! Нам из-за тебя не околеть с голоду. У нас хлеба и на три дня не хватит. Обманом усадил ты нас; обещал в три дня доставить, этак мы и до Петрова дня не дойдём.
Я протискался на корму парохода и, действительно, увидел на буксире баржу. Пароходик еле двигался. Берега Волги были рядом, не далее 5—6 вёрст, а мы ехали уже десять часов.
— Прибавляйте по полтине с человека — отчалю. Мне с одними вами расчёту нет идти.
— А расчёту нет, так и не брался бы. Что-нибудь одно: либо людей, либо товар вези. Ты нас к сроку доставь, как обещал.
— К какому такому сроку? А поломка в машине сделается — на себе что ли я вас повезу?
— Не о поломке речь, в этом Бог волен, а ты баржу-то отчаливай. Ишь, от жадности целую беляну ухватил.
— Отчалю, прибавляйте.
— Да где это видано, — зашумела толпа, — чтобы двою рядились; с берегу сажал — цену взял, от берега отчалил — другую подавай. Что ж это такое будет? Мы тебе дали плату, и вези.
— И везу.
— Да разве этак-ту возят, всё на одном месте стоим.
— А и вправду ведь с места не сходим, — заметил один из бурлаков, — смотри-ка, ребята, на берег-то.
Все оборотились. Пароход шёл около яра, и нужно было долго вглядываться, чтобы убедиться, что нас не сносит книзу.
Капитан тем временем шмыгнул в нашу рубку. Поднялся шум пуще прежнего.
— Да что, смеяться что ли он над нами вздумал?! Руби, ребята, канат!
— Мы ему все колеса переломаем. Леший с ним… Этак-то мы пешком скорей до дому дойдём.
Я вошел в рубку.
— А вам ведь придётся баржу-то отчалить: пароход почти не двигается, да и бурлаки не на шутку взволновались, — обратился я к капитану.
— Отчалю… Сам вижу, что так нельзя идти… Вот, только до первой деревни дойдём.
— Что же вы не успокоите их?
— Зачем же-с: мы тоже свой интерес соблюдаем.
Я удивился.
— Эй, командир! Иван Семёнович! Подавись, леший с тобой, нашей копейкой — бери по гривеннику с человека, только не томи ты нас.
Я стал понимать интерес капитана.
— Мало; давайте по четвертаку; что с вами делать.
— Да что, братцы, отступиться от него — дадим ему по четвертаку: ведь проедимся мы вконец, так-то едучи.
— Зачем его баловать; отчалит и без денег. Им только давай, они всё возьмут.
— Эй, командир, не отчалишь баржи, приставай к берегу. Бери, ребята, котомки, — согласней нам пешком идти.
— Оно бы что не идти, — заметил кто-то из бурлаков, — да ведь у каждого котомка-то больше пуда весит, и без того измаялись мы на одном-то хлебе. Тоже ведь не зря сели и на пароход.
— Что толковать-то… прибавляете по четвертаку, да и берите билеты. Сейчас и баржу отчалим. Покатим — успевай только берёзки считать.
— Лаком больно ты до наших четвертаков. Дорого они нам вон достались. На вас не напасёшься.
— Как знаете, — и капитан притворил двери рубки.
После долгих споров часть бурлаков начала брать билеты с прибавкою 25 коп. Капитан потребовал ото всех подписки, что они согласны прибавить к первоначально условленной плате каждый по 25 коп. И кто-то из грамотных между бурлаками нацарапал на клочке бумаги карандашом: «Будем брать билеты, то прибавляем по четвертаку».
— А вы что не берёте? — обратился капитан к одной группе.
— Как не брать — берём; получай вот.
— Да ты мне полтинники не суй, давай что следует по контракту.
— Ишь, что выдумал — по катракту. Что хошь пиши — бумага всё стерпит.
На фото: возвращение бурлаков с заработков.
На протестанта накинулись его же товарищи, уплатившие деньги; и капитан при дружном содействии их часам к двум пополудни успел собрать с бурлаков все деньги. Баржа была подведена к берегу и отчалена. Бурлаки повеселели. Многие группами расселись по палубе и пили «чай». Одни наливали его в свои деревянные чашки из жестяных закопчённых чайников, другие из чугунных котелков. Но ни в чайниках, ни в котелках на чай не было даже и намёка; был один ничем не подкрашенный кипяток, которым они запивали свой хлеб. Некоторую иллюзию чаепития составляли только кусочки сахару, лежавшие пред каждым бурлаком (на них они только поглядывали и лишь изредка откусывали), да мутная вода в чашках.
— Чем не чай? — нам и в трактирах гуще не давали, — острили бурлаки. — В кубе-то у них с весны гнездо завелось. Спасибо командиру — споласкивать не велит, а то бы пей теперь одну воду.
— А и ловок же, паря, он… теперича с каждого по 2 копейки за кипяток берёт; на худой конец три целковых соберёт с нас в день. Знамо, ему барыша больше, коли дольше пройдём.
— А надо бы поскорей. Животы у всех подвело. Вот, господину поди и невдомёк, что самый мы теперь нестоющий народ, ежели, например, к работе, — кивнул на меня бурлак, — пустого дела не сделаем.
— Чего так?
— А вот уж десять недель, как мы из домов вышли, а всё всухомятку едим; только и варева, что кипяток. Во рту саднит; да и есть-то уж не хочется. Ежели теперь, к примеру, мне выпить — со стаканчика размякну, с двух уж пьян, а третий и с ног свалит. А всё сухость эта…
В осенях (осенью) этта под Казанскую, пошли мы с Никитой в Шуду пилить, полторы недели шлялись. Работ нет… Что на дорогу взяли, всё съели. Христа ради просить стыдно… Отощали — страсть. Делать нечего — пошли назад домой. Под Казанскую ещё какие холода, а тут стужа завернула — мочи нет. Зашли мы в кабак погреться. Целовальник знакомый был — избу ему ставили, пожалел, поднёс по стаканчику. Ну, знамо с холоду-то оно и хорошо. У Микиты был ещё пятиалтынный — сами купили полбутылки. Вот и разобрало нас натощак-то. Чую не то что тепло, прямо жар во всём теле. Хорошо в кабаке, а идти всё надо. Простились, пошли.
Отошли мы, видно, этак гоны (Гоны — мера длины крестьян-земледельцев, равная приблизительно четверти версты; название её произошло от слова «гнать», «гонять». Длинные полосы в своих полях крестьяне пашут обыкновенно не зараз, а частям, гонами, чтобы не слишком утомлять лошадь. Вспашет крестьянин часть полосы ¼ версты в длину, начинает другую, потом третью и т. д., если полоса очень длинна) с двои, и начало меня кружить; завертело, завертело — свету не вижу. Уж и не помню, как свалился. И нанесло в ночь-то снегу.
Проснулся я под утро Никиты нет (он всю ночь в поле-то пробродил — покрепче был); ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, ломит. Рукавицы на мне были новые, теплые, так те рядом в снегу лежат. Слышу на току молотят — рядом-то гуменники были — а мне пошевелиться невмочь. И заревел я как малый ребёнок. Спасибо добрые люди учуяли (услышали), сволокли в овин — мужик, Силантьем звать, тоже знакомый был. Так я бы, знаешь всё к огню-то лезу, а они не пущают, оттаскивают. У мужика-то было спирту немного; спасибо не пожалел, принёс, да и давай мне руки и ноги оттирать. Всю кожу содрали, а я и не слышу. И ничего, ведь, — помиловал Бог; после и не болели руки-то, так только поныли; да вот два суставчика из мизинцев вывалились. После, как домой пришли, к барыне ходил — добра больно до нас барыня-то, жальлива — всё сала гусиного давала больные места мазать.
— А что, ребята, правда, будто вас заставляют пароход стаскивать, как он на мель сядет? — спросил я бурлаков.
— А что поделаешь… Стаскиваем, коли придётся да ежели самого сила не возьмёт; прямо полезай в воду. Нам, ведь, тоже мало корысти на мелях то проедаться. А тут артелью-то мы живой рукой… Пароходы здесь ведь не то, что на Волге — маленькие, и засесть-то покрепче у него силы не хватить. С плотом иной раз дольше бьёмся, как где на косу напрёт.
— Ну, а без нас ему всё бы не управиться. Ладно, вот теперь воды в Ветлуге довольно — дожжей вверху много выпало — а то бы ищи тут по лесам-то народу. Теперь до Воскресенского трёх деревень по берегу-то не насчитаешь, а мелей-то и не перечесть. Ну, да ведь и то сказать: коли и придётся часок, другой помокнуть, и нам тоже иной раз стаканчика по два перепадёт от них. В охотку дело делается.
III
К вечеру погода прояснилась.
С закатом солнца палуба опустела. Я сошёл в трюм. Здесь было жарко и душно. Яркое пламя пароходной печи освещало весь трюм. Бурлаки спали.
Они лежали в несколько рядов, тесно прижавшись друг к другу, одни на голом полу, другие на кулях с солёною рыбой. Отделение, где помещалась машина, раньше стояло за дощатою перегородкой. Теперь от неё осталось только несколько покосившихся досок. Самая машина была покрыта толстым слоем грязи. Винты и гайки на ней казались тоже комочками налипшей грязи. У машины, как привидение, освещённой маленькой коптившей лампочкой, метался худой, тощий человек в засаленной рубахе. Он был так же грязен, как и машина. Жидкие волосы мокрыми прядями прилипли у него на лбу; глаза лихорадочно блестели, руки тряслись. Он по временам подбегал к маленькому оконцу, прорубленному близ оси колеса, и снова кидался к машине. Это был машинист и вместе масленщик.
— А много, видно, вам здесь работы? — спросил я его.
— Измаялся… Треплешься, треплешься в этом аду кромешном — под конец ноги не держат… Только и подышишь в оконце.
— А скольких сил машина то у вас?
— Двадцати пяти. Да стара уж… Ломается часто… Глаз вот с неё не спускаю.
В машине что-то фыркнуло. Я инстинктивно отступил назад. Машиниста бросился на шум и стал поправлять тряпки на какой-то трубке, откуда брызнула вода.
— Вот, только и делаю, что тряпки на своей старухе поправляю. Не догляди — вся кровью изойдёт.
Я вышел на палубу. Пароход тяжело пыхтел и шёл ровно, вёрст по 6 - по 7 в час. Пассажиры не ощущали на нём тех поталкиваний и лёгкой тряски, как на быстроходных волжских пароходах; даже звуки, производимые колёсами парохода, здесь были совсем иные, чем на Волге; плицы колёс ударялись о воду сразу всей своей плоскостью и производили резкие звенящее звуки, гулко раздававшиеся в лесу, которым покрыты оба берега реки.
Берега Ветлуги от устья и почти до села Воскресенского извилистые, ровные, низкие и сплошь лесистые. Пароход нередко наталкивается здесь на карчи — большие деревья, которые каждую весну отрывает от берегов вместе с землёю полая вода. Селения на берегу чрезвычайно редки, и бурлаки расстояние по реке меряют ярами: от такого-то места и до такого-то столько-то яров, говорят.
Яры, или крутые обрывы берега, образует напор воды, которая в Ветлуге только в виде редких исключений течёт ровно в своих берегах; обыкновенное же её течение зигзагами от одного берега к другому. Против каждого яра противоположный берег всегда пологий, песчаный.
На следующий день, часов в 11 утра, мы подошли к деревне Анненке. Пароход сжёг почти весь свой запас дров, и нужно было запастись новыми. На берегу, близ деревни, стояло несколько поленниц. Капитан распорядился пристать к берегу и потянул обрывок проволоки, чтобы дать свисток.
Я ожидал обыкновенного пароходного свистка, но услыхал нечто совсем не подходящее к данному случаю. Сначала что-то булькнуло, потом зашипело, фыркнуло и над нашими головами брызнул фонтаном кипяток. От пароходной трубы как обезумевшие отскочили спавшие тут бурлаки, ошпаренные горячим дождём. Они со страхом и недоумением озирались кругом себя и не понимали, над чем потешаются капитан и их товарищи. Но мало-помалу неопределённые звуки, вылетавшие из трубы, перешли на настоящий свист, и недоумение потерпевших разъяснилось. Они ничуть не обиделись на капитана, устроившего невинное развлечение для себя и своих пассажиров, и сами приняли участие в остротах над собою и над потешным пароходом.
Прошло с четверть часа. Из деревни сбежались все ребятишки, а мужиков не было. Капитан и лоцман отправились в деревню на поиски. Все бурлаки также сошли с парохода; одни пошли в деревню, а другие, особенно парни — в лес за ягодами.
На фото: Ветлуга в июне.
Через полчаса капитан воротился. Вскоре за ним пришли мужики.
— Нам надо один пятерик, — обратился к ним капитан.
— Бери, продадим.
— Как ваша цена будет?
Мужики покосились на пароход, переглянулись, и один из них молвил:
— Да давай 28 целковых.
— Что вы, с ума что ли сошли!
На берегу раздался дружный смех бурлаков.
— Так его… нажимай, голубчика. Он и сам маху не даст.
С парохода тоже раздался крик:
— Степан! Проси 80 — даст: на два истопля дров у них не осталось.
— Да вы что, дьяволы, рты-то разинули! Вишь налезло на пароход всякого народу. Гони их в шею! — закричал капитан на свою команду.
— А вы говорите делом… Чего зря болтать. Получите вот 17 рублей за пятерик.
— Дешёвенько, ваше степенство. Цену настоящую сказали. Не хочешь — поищи поди в другом месте.
Капитан плюнул и снова побежал в деревню.
— Немного там найдёшь, — заговорили вслед ему мужики. — Сами дрова покупаем. Деревня наша самая бедная в округе. Земля ненаёмная, да и той мало; выгону нет; скотина совсем изморилась. Луга бы вот и рядом, да не наши; тоже арендуем. Кабы не царь-батюшка — помирать бы нам ноне… Совсем гиблое дело… А с кого нам и взять, как не с них.
Через полчаса капитан воротился.
— Не хотели взять настоящей цены — жгите теперь сами свои дрова. Мне сейчас воз привезут.
— Али нашёл свои счастки. Да у кого?
— Вот в крайней избе. По сходной цене мужик отдал, слова не сказал.
— Филипп! Сходи, поторопи мужика-то — покопался бы… Что им здесь харчиться-то.
Филипп пошёл и скоро воротился с вестью, что мужик, что продал воз, уехал в поле боронить.
— Что же, ваше степенство, возьмёшь что ли дров-то? Ждать нам некогда.
— За 17 рублей возьму.
— Ну, тебе, видно, не надо.
— Да что ему дрова-то, — заговорил один из мужиков-пассажиров, — у него много — на шестах до Воскресенского-то дойдут. Из-за чего только он себя беспокоит.
Мужики пошли в деревню.
Капитану ничего больше не оставалось делать, как согласиться на их условия. Он купил у них дров полпятерика.
— Эй, вы, что расселись! — сердито закричал капитан на бурлаков, — таскайте дрова-то. Ехать надо.
— То-то бы давно надо. Часа три сидим, пока ты тут канителишься.
— Ну и пароход! — дров про себя зараньше не припас. Диво — он нас в лес за дровами не пошлёт.
Некоторые принялись перетаскивать дрова.
— Да ще мы ему даром-то таскать имем, ведь он не нищий. Вон какие деньги мужикам-то за дрова отвалил, — сказал один из бурлаков.
— А ты вот поговори — дам я тебе кипятку ужо.
— Да и не давал ещё даром-то.
— Ну, что уж мужика-то обижать — давайте, ребята, перетаскаем ему дрова-то. Ведь всего-то по охапке на брата будет.
— Эй Васька! Отмечай, кто будет таскать, а тех, кто по станет, чтобы у меня и к кубу не подпущать.
И матрос Васька каждому дровоносу ставил углём на спине крест. Бурлаки дружно принялись за работу и только подшучивали над своими перепачканными спинами.
— Теперь мы — бурлаки заслуженные, особливое и почтение нам будет. Командир нас чаем жалует.
— А ты, паря, креста ему не стань, — кричит один, — не заслужил; вишь всего три полена тащит. Пиши ему медаль. По заслугам ему и честь будет.
Дрова скоро были переношены. Пароходик задымился и тихо отвалил от берега.
Бурлаки расселись по палубе и попивали заслуженный кипяток из своих деревянных чашек.
Не обошлось около куба с кипятком и без сцен.
Подходит к нему старик-бурлак, только что вылезший из трюма, где он, очевидно, спал, и хочет налить в свой котелок воды. На него наскочил матрос Васька.
— Эй, борода! Проваливай — на тебе креста нет.
— На самом-то тебе есть ли крест, парень? Ще толкаешься?
— Кто дров не носил, тем и кипятку давать не велено. Проходи.
Старик не понимал. Ему растолковали.
— Ах, малины вам в рот! Теперь, стало быть, и пойло вам безданно-беспошлинно идёт, — обратился он к бурлакам, почёсывая в затылке.
— А ты вот проспал, так и носи ступай подать командиру, — ответили ему.
— Дядя Василий! — окликнули старика из одной группы, — айда к нам, попотчуем. У нас и ягодки к чаю имеются. Иванко наш и ягод спроворил, и к дровам успел.
К вечеру с правой стороны реки показалась вдали холмистая возвышенность. Верстах в десяти ниже Воскресенского начинается правый гористый берег. Леса здесь прерываются и тянутся только по левому низменному берегу, на нагорной же стороне постоянно начинают попадаться селения и красивые помещичьи усадьбы. Река оживает. Встречаются восхитительные уголки, от которых не хочется оторвать глаз. Мой товарищ, проклинавший и наш медленно плывущий пароходик, и дикие лесистые, однообразные берега реки, теперь бросил свои книги и до утренней зари просидел на трапе.
Часов в 7 вечера мы подошли к Воскресенскому и пристали к маленькой пристани, какие встречаются иногда и на Волге. На берегу нас встретили торговки с кренделями, пряниками, квасом, домашним пивом, хлебом и пирогами со свежей рыбой и ягодами. Здесь пароход оставил часть груза и отправился далее. В Баки — такое же большое торговое село, как и Воскресенское —мы пришли ранним утром на следующей день и здесь простились нашим пароходиком.
Волгарь, 1893, № 75 (4 апреля)
Подготовил Николай МОРОХИН. Иллюстрации представлены Н. МОРОХИНЫМ.